Курсовая работа: Композиционные особенности философского романа Монтескье "Персидские письма": переводческий аспект

Таврический национальный университет им. В.И. Вернадского

Факультет иностранной филологии

Кафедра романской и классической филологии

Курсовая работа

Композиционные особенности философского романа Монтескье «Персидские письма»: переводческий аспект

Выполнила:

студентка 416 группы

Неруш Яна Юрьевна

Научный руководитель:

доцент

Гавришева Галина Петровна

г. Симферополь 2008 г.

Содержание:

Введение

Глава 1. Особенности философского романа Шарля Луи Монтескье «Персидские письма»

1.1 Композиционные особенности романа

1.2 Жанровые особенности философского романа «Персидские письма»

1.2.1 Анализ романной части «Персидских писем»

1.2.2 Сатирические портреты в романе Ш.Л. Монтескье «Персидские письма»

1.3 Новый этап в классицистической прозе или эффект отстранения в философском романе «Персидские письма»

Глава 2. Социальная критика в романе «Персидские письма»: переводческий аспект

2.1 Критика королевской власти в романе и ее переводы на русский язык

2.2 Изображение нравов и обычаев в романе: переводческий аспект

Заключение

Библиография

Введение

Роман «Персидские письма» написан в первой половине XVIII века, эпоху зарождающихся и крепнущих надежд на возможность более разумного, справедливого, а главное - человечного общества, надежд, подтверждаемых, казалось бы, естественным ходом самой истории. В свете этих перспектив, близких сердцу наиболее восприимчивых к изменениям социального климата писателей, особенно удручающими представали формы жизни и мышления, порожденные абсолютизмом. Не потому ли роман Шарля Луи Монтескье (1689-1755) о котором здесь идет речь, так насмешливо равнодушен к чопорности, помпезности и академизму века Людовика XIV? Его фривольность и изящество, салонное остроумие и альковное легкомыслие отражают тенденции становящейся просветительской эстетики, завоевывающей ведущие жанры, обретающей статус всеобщности и необходимости. С ее помощью второстепенное превращается в главное, частное - в общезначимое. Литература оставляет высокие жанры и обживает низкие, события, влиявшие некогда на судьбы нации и государства, покидают поля сражений, дворцовые залы и министерские кабинеты, переселяются в мансарды, кулуары и альковы.

К Монтескье, скромно выдающему себя в предуведомлении за "переводчика", персы, странствующие по "варварским землям" Европы, относятся как к "человеку другого мира", которого можно не стесняться. И вот, благодаря той рассеянности, какую знатные особы нередко обнаруживают в присутствии слуг, остающихся для них наряду с мебелью - не более чем неодушевленной частью интерьера, "Персидские письма" (1721), содержащие доверительные мысли чужестранцев, становятся достоянием гласности. Из этих писем европейцы узнают о дворцовых интригах восточных империй, о порядках, царящих в сералях, а мимоходом, что не менее важно, и о самих себе, о собственных тайнах, которые, в сущности, таковыми уже и не являются: всех уравнивает стереотип накатанного быта - все имеют любовников и любовниц, посильно поспешают за модой, играют однажды взятые на себя роли, посещают кафе, заглядывают в клубы, почитают себя завсегдатаями салонов, суетятся, тщеславятся, привычно интригуют. "...Если мы окажемся несчастны в качестве мужей, то всегда найдем средство утешиться в качестве любовников", - заверяют перса Рику его собеседники-французы.

В XVIII веке наметившаяся ориентация на достоверность подкрепляется новой мотивировкой. В поисках убедительных художественных средств роман нового времени избирает форму "человеческого документа", отмеченного всеми достоинствами и недостатками "сырого", необработанного жизненного материала. Так, наряду с "жизнеописаниями" ("Жизнь Марианы" Пьера Мариво), "приключениями" ("Приключения Гусмана де Альфараче" Матео Алемана), "историями" ("История кавалера де Грие и Манон Леско" Антуана Прево) появляются "мемуары" ("Мемуары графа де Граммона" Антуана Гамильтона), "письма" ("Персидские письма" Шарля Луи Монтескье) и т.п.

Но вот парадокс! За смелое и откровенное обращение к действительности современники подвергли реалистический роман XVIII века резким и во многом несправедливым упрекам в безнравственности и небрежении правилами вкуса. По мнению непреклонных эстетов и моралистов, принявших участие в обсуждении этого вопроса, роман, изображая жизнь как она есть, заражается ее антиэстетизмом и извращает добрые нравы.

Трудно не согласиться с тем, что все эти "жизнеописания", "истории", "мемуары", "письма", стилизующие бесхитростные откровения о превратностях и злоключениях плутов, слуг, содержанок, сводниц и других, отнюдь не героических личностей, действительно мало соответствовали требованиям классицизма, правилам трех единств и нормам хорошего вкуса.

Нельзя сказать, что романисты игнорировали раздававшуюся в их адрес критику. Они всеми силами старались создать роману репутацию жанра, способного "развлекая, наставлять". Парируя обвинения в безнравственности собственных произведений, они уснащали их "предуведомлениями", которые подчеркивали воспитательное значение ненавязчиво преподносимых жизнью уроков. Но не в моралистической настроенности предуведомлений и даже не в самокритичных излияниях героев-рассказчиков таилась потенциальная художественная самостоятельность просветительского романа.

Претендуя на выявление смысла событий частной жизни, он постепенно нащупывал собственную форму, позволявшую органично примирить этику и эстетику.

По мнению маркиза д'Аржана, роман должен так организовывать материал, чтобы "поучение" не навязывалось читателю наподобие басенной морали, а "исходило, так сказать, из глубины сюжета". Жизнь, увиденная романистом изнутри, должна была по собственной воле раскрыть перед читателем красоту своего смысла, она побуждала к более широкому, непредвзятому взгляду на мир.

Иными словами, историческая перспектива обещала раскрыться не иначе как во взаимодействии точек зрения; оркестровать их было по силам лишь роману нового типа, не монологического, каким он представал до сих пор, а полифонического, в котором голоса героев звучали бы на равных.

Реальная полнота жизни, раскрывающаяся перед человеком нового времени, снимала противоречие между эстетикой и моралью, в котором критики упрекали роман XVIII века. Его будущее вырисовывалось в какой-то иной соотнесенности композиционных элементов.

Новый принцип организации материала был подсказан роману эпистолярным жанром. В XVII в. письма не воспринимались современниками как литературное явление. Не потому ли просветительский роман обращается к "человеческому документу", этому пасынку официальной литературы: "В эпоху разложения какого-нибудь жанра, - писал Ю.Н.Тынянов, - он из центра перемещается на периферию, а на его место из мелочей литературы, из ее задворков и низин вплывает в центр новое явление".[11] Таким новым явлением, потеснившим высокие жанры, стал эпистолярный роман XVIII века - стилизация "литературы документа".

Глава 1. Особенности философского романа Шарля Луи Монтескье «Персидские письма»

1.1 Композиционные особенности романа

"Персидские письма" Монтескье оказались счастливой находкой, обеспечившей органичное сосуществование в рамках одного произведения разноречивых точек зрения - встречу Запада и Востока.

Монтескье был не первым французским писателем, обратившимся к восточной тематике. Роману Монтескье предшествовали произведения, изображавшие посланцев восточной цивилизации, критически настроенных по отношению к ценностям европейской культуры.

Новаторство Монтескье состояло в том, что он в полной мере реализовал скрытые в эпистолярном романе возможности.

Стилизуя логику эпистолярного жанра, он располагает письма в хронологической последовательности и потому не сразу вводит читателя в сюжетную ситуацию: лишь в восьмом письме мы узнаем, что Узбек отправился в путешествие по Европе, надеясь избежать опалы со стороны государя и мстительных преследований царедворцев: "Когда я убедился, что моя искренность создала мне врагов, что я навлек да себя зависть министров, не приобретя благосклонности государя; что при этом развращенном дворе я держусь только слабой своей добродетелью, - я решил его покинуть".

Композиционно роман делится на три части. В первой, состоящей из 23 писем, персы обмениваются впечатлениями во время путешествия Узбека из Испагани в Париж, куда он приезжает весной 1712 года. Вторая, включающая 123 письма, приходится на последние годы царствования Людовика XIV (письмо 92 сообщает о смерти короля 4 сентября 1715 г.) и на эпоху регентства с 1715 по ноябрь 1720 г. Наконец, третья (15 писем) омрачена тревожными вестями из сераля, вынуждающими Узбека возвратиться на родину.

Эпистолярная форма романа позволяла высказаться людям, отличающимся друг от друга по возрасту, полу, национальности, социальному положению, привычкам, вкусам, религиозным верованиям, политическим взглядам и т.п. Жизнь сама, без посредника, торопясь и захлебываясь, заговорила в его письмах о своих страстных нуждах и жгучих проблемах. Стиль каждого письма характеризует не только получателя, но и отправителя, меняется в зависимости от установки на адресата. Вот как выглядит Узбек, переписывающийся с Иббеном, Рустаном, Нессиром и Мирзой, своими друзьями: "Любезный Мирза! Есть нечто еще более лестное для меня, нежели хорошее мнение, которое ты обо мне составил: это твоя дружба, которой я обязан таким мнением" (письмо XI).

А вот он же, попрекающий в нерадивости главного белого евнуха: "Клянусь всеми небесными пророками и величайшим из всех них - Али, что если ты нарушишь свой долг, я поступлю с тобой как с червем, подвернувшимся мне под ноги" (письмо XXI). Гнев Узбека, негодующего на жен, забывших о добродетели, не знает границ: "Пусть это письмо разразится над вами, как гром среди молний и бури!" (письмо CLIV). Впрочем, жены всегда платили ему известным пренебрежением. Конечно, Заши, Зефи, Фатима льстят Узбеку, своему повелителю, от которого зависит их благополучие. Они наперебой заверяют его в преданности, каждая из них по-женски честолюбива и жаждет главенствовать в его сердце. Но вот в страстном письме Фатимы неожиданно прорывается искреннее и психологически точное: "Проще, полагаете вы, получить от нашей подавленной чувственности-то, чего вы не надеетесь заслужить своими достоинствами". Так, оркеструя бескомпромиссный диалог мотивов и скрытых стремлений, Монтескье сталкивает противоположные позиции, взаимодействие которых проливает неожиданный свет на, казалось бы, давно привычное и знакомое.

Узбек и Рика попадают во Францию, незнакомую страну, их поражают громоздящиеся друг на друга дома, многолюдие парижских улиц, превращающих прогулки по ним в утомительное и опасное приключение, театры, в которых представление разыгрывается не на сцене, а в ложах и фойе и т.п. Непредвзятый взгляд путешественников проницательно вычленяет характерные социальные типы развязных откупщиков, сговорчивых духовников, самовлюбленных поэтов, отставных вояк, безмозглых дамских угодников, салонных острословов, ревнивцев, картежников, шарлатанов, молодящихся старух, чванливых вельмож, составителей генеалогий, переводчиков и комментаторов, одержимых манией точности геометров.

Оценивая французскую цивилизацию, они не только предоставляют европейским читателям возможность "остраненно" взглянуть на самих себя, но косвенно характеризуют также и нравы своей страны. Ведь к культурно-историческим реалиям они подходят с мерками представлений, вывезенных из Персии. Неприложимость восточных стереотипов к реалиям французской действительности последних лет правления Людовика XIV и эпохи регентства Филиппа Орлеанского столь очевидна, что неизбежно вызывает комический эффект. Наивно вопрошающий интерес Узбека как художественный прием восходит к "Письмам к провинциалу" Б.Паскаля, предвосхищая в то же время образ вольтеровского "Простодушного". Его наивность проявляется в том, что во всех нелепостях и пороках французской цивилизации он ищет разумное основание. Размышляя о Людовике XIV, он пишет: "Я изучал его характер и обнаружил в нем противоречия, которые никак не могу объяснить: есть у него, например, министр, которому всего восемнадцать лет, и возлюбленная, которой восемьдесят". Столь же безуспешны попытки Узбека разобраться в причинах симпатий и антипатий Людовика XIV: "Часто он предпочитает человека, который помогает ему раздеться... - тому, кто берет для него города или выигрывает сражения".

Автор предоставляет персонажам неограниченную свободу самовыражения, но ни один из звучащих в романе голосов не наделяется безоговорочным авторитетом, не возвышается над другими и не подчиняет себе их. Критический голос автора сливается с голосом Узбека там, где герой недоумевает по поводу издержек французского абсолютизма, нелепостей социальных установлений и многообразных проявлений обыкновенной светской глупости. Но когда Узбек, обремененный заботами о своей чести, пытается аргументировать в защиту строгих порядков сераля, он превращается в пародийного героя.

Сочетая противоположные точки зрения, Монтескье выявляет относительность многих сложившихся представлений. Так, первый евнух, надзирающий за порядком в серале, завидует Ибби, сопровождающему Узбека, своего господина (письмо IX); между тем завидовать нечему, вынужденное путешествие напоминает изгнание: Заши сочувствует Узбеку, странствующему "по варварским землям", и тот же евнух в письме к Ярону не скрывает страха за путешественников, рискующих осквернить себя в странах, "обитаемых христианами, не знающими истинной веры". Сам Узбек, не чуждый религиозных сомнений, пытается разрешить их в беседе с муллой Мехеметом-Али, стражем трех гробниц, ответы которого изобличают в нем чванливого невежду.

Так развертывается ироничнейшая полемика с религиозной, национальной, моральной, политической ограниченностью, основывающейся на предвзятости, а не на спокойном и беспристрастном анализе явлений. Франция, обретающая возможность увидеть себя глазами Персии, так же как и Персия, осознающая себя в свете французской культуры, - в равной мере "экзотические" страны, жителям которых рано или поздно суждено признать над собой власть Разума и Справедливости, а себя - частью мировой культуры. Узбек, Рика, Иббен и другие персы, решающие проблемы частной жизни, вынуждены выходить за ее пределы, вникая в вопросы религии, государственного и политического правления, юриспруденции, пенитенциарной системы, колонизации, свободы и необходимости, образования, полигамии и моногамии, рабства, безбрачия духовенства и т.п. Они вырастают в героев воспитательного, социально-психологического, философского романа, ибо убеждаются, что их частная жизнь самым непосредственным образом обусловлена жизнью общества и государства, других народов и в конечном счете - судьбой всего человечества.

Девять лет знакомства с европейской культурой не прошли для Узбека даром. Он пустился в странствия "по варварским землям" с намерением "познакомиться с западными науками", не помышляя об опасностях, способных поколебать привычные представления, а возвращается на родину подавленным и удрученным, одиноким и несчастным, запутавшимся в неразрешимых противоречиях. Большой мир предстал безграничным, сложным, далеко не однозначным явлением. Французский поэт и литературный критик Поль Валерии чутко уловил эту существеннейшую интенцию "Персидских писем": "Заявляться к людям для того, чтобы внести путаницу в их мысли, вызвать замешательство, заставляя удивляться собственным привычкам, взглядам, казавшимся единственно верными - значит под личиной деланного или искреннего простодушия ставить их перед фактом относительности норм взрастившей их цивилизации, шаткости привычной веры в установленный порядок...".

1.2 Жанровые особенности философского романа “Персидские письма”

Первым философским романом в просветительской прозе XVIII в. по праву считаются “Персидские письма” Монтескье (1721г.). Отечественные литературоведы внесли значительный вклад в разработку проблем художественного творчества великого французского просветителя. Однако, несмотря на глубокий анализ произведения в целом, проблема жанровой структуры, жанровых особенностей “Персидских писем” специально не рассматривалась. Вопросы жанровой специфики романа остаются за пределами научных интересов и французских исследователей Монтескье (работы Сореля, Дедье, Баррьера, Адама и т. д.). Широко распространенной среди французских критиков является, идущая еще от Д’Аламбера традиция механического разделения. «Персидских писем» на критическую, философскую часть, представляющую из себя «шедевр», и собственно “романную”, относящуюся к интриге в серале, и к ряду вставных эпизодов и третируемую как “плохой роман” (Ле Бретон, Лансон). Лишь в самое последнее время предпринимаются попытки реабилитации “романной” части “Персидских писем”, истолкования ее как важной составной части романа в целом. [1] Столь распространенный во французской литературной науке взгляд на “романическую” часть “Персидских писем” как на “пикантный” соус, способствующий более приятному усвоению пресных блюд из философских рассуждений и социальной критики, как на дань фривольным вкусам времени Регентства, как на «плохой роман», ничем не связанный с философско-критической частью, мешает пониманию идейно- художественного единства произведения в целом, искажает истинный смысл всего романа. Между тем сам Монтескье в предисловии к изданию “Персидских писем” 1754 г. дал ряд весьма интересных объяснений в отношении структуры романа, его жанровой природы: “Читателю нравилось в “Персидских письмах” больше всего то, что он неожиданно встречал в них своего рода роман. Мы находим там завязку, развитие и развязку последнего: герои связаны между собой соединяющею их цепью. Но в форме писем, при которой действующие лица не подобранны и где сюжет не зависит от какого-либо замысла или определенного плана, автор позволил себе присоединить к роману философию, политику и мораль, связав все это таинственною и некоторым образам незаметною цепью” [2,367-368]. Таким образом, сам автор указывает на особую связь между всеми пластами содержания в своем произведении и потому особенно далее настаивает на том, что “Письма” не допускают никакого продолжения. Характерно, что многочисленные подражатели Монтескье, (к примеру, мадам де Графиньи и ее роман “Письма жительницы Перу”), старательно копируя сам принцип соединения экзотической тематики с философско-критической, понимали его как чисто механическое, “пикантное” соединение развлекательного и поучительно-серьезного. Но “незаметная цепь”, соединившая все элементы романа Монтескье и у его подражателей их чисто художественной неудачи. Если роман Монтескье – художественный сплав, одушевленный единым и философским заданием, то его имитации – не больше чем беллетристическая смесь, составленная по нехитрому рецепту, определенному позднее Лансоном как простое соединение “сатирического очерка нравов и шаловливого описания чувственных удовольствий”.[3,55]

Выяснение жанровой специфики романа представляется, таким образом, не просто узко профессиональным вопросом «инвентаризации произведения в литературном “хозяйстве”, а непосредственно относится к оценке его идейно- эстетической сущности и значения в целом. В философском романе Монтескье нас интересует не конкретный анализ богатого материала, не содержание прямо высказываемых или проводимых в художественной форме мыслей и идей, а особая качественность нового типа романа, созданного Монтескье, те его структурные формы, в которых движется мысль и реализуется задание автора. Одним словом, нас интересует, какую новую романную структуру создает тот тип романа, главная особенность которого, по точному определению В.Г. Белинского, “в силе мысли, глубоко прочувствованной, вполне созданной и развитой”.[4,318]

Предварительно можно определить философский роман Монтескье как такой тип романа, в котором все элементы содержательно-формальной структуры служат проведению единого задания, объединяющего все эти элементы в специфическое целое. Это задание – в философской идее, вернее, в целом комплексе просветительских идей, включающих в себя как разрушение старых основ, так и созидание новых принципов морали, права, политики, социального устройства общества. В ряде повестей Вольтера основная философская идея произведения четко обозначена уже в самом его названии: “Задиг, или Судьба”, “Кандид, или Оптимизм” и т. д. Идея философского романа Монтескье выражается не столь однозначно – она включает большой комплекс разнообразных философско-правовых, социально-критических и морально-этических проблем. Эта содержательная энциклопедичность находит себе адекватную формальную полифоничность, создает своеобразную локально-жанровую многопластовость “Персидских писем”. Так, отмеченыен выше три идейно-содержательных пласта (философско-правовый, социально-критический, морально-этический) реализуются в трех различных локально-жанровых формах: риторической, моралистической и собственно романной.

Каждая из этих трех форм не случайна, а соответствует специфике передаваемого ею содержания. Так, философско-правовые идеи, позднее развитые в “Духе законов”, в силу своей отвлеченно-теоритической природы могли быть наиболее адекватно выражены через прямое философское рассуждение и публицистическое высказывание. (Эта жанровая форма условно называется нами “риторической”.) Таким чисто риторическим элементам в романе принадлежит относительно небольшое место (29 писем), но композиционно они составляют центральную часть романа между 69 и 131 письмами.

Современный французский исследователь Родье, анализируя композицию “Духа законов”, находит целый ряд соответствий между этим фундаментальным трудом Монтескье и центральной частью “Персидских писем”. Причем сопоставительный анализ риторического пласта “Персидских писем” и “Духа законов” выявляет не только определенную преемственность рассматриваемых философско-правовых идей (что, кстати, отмечалось и отечественными, и зарубежными исследованиями), но и известное совпадение логики их развития в этих двух книгах. В риторическом плане “Персидских писем” и в “Духе законов” обнаруживается общая структура отвлеченно-рассудочной мысли, движущейся от выработки основополагающих принципов к более конкретному правовому или социологическому исследованию, строящемуся на этих принципах.

В риторической части “Писем” автор использует тот же дедуктивный метод развития и изложения идей (от общего к частному), который столь характерен для философско-правовой мысли французского просветителя в его собственно научном труде.

В рамках романа риторический пласт, построенный в жанре прямого философско-правового рассуждения, - относительно самостоятелен, внесюжетен. Поэтому форма письма, характеризующаяся ослабленной сюжетностью, оказалась для него одной из самых естественных форм. Этот собственно нехудожественный пласт, тем не менее, органично включается в художественное целое романа, что осуществляется не через романную коллизию или сюжет, а исключительно через героя. Герой в философском романе Монтескье получает особую функциональную нагрузку: он тот контактный узел, который собирает все разрозненные элементы романа в художественное единство. У Монтескье Узбек и Рика становятся прямыми проводниками философских положений автора, живой персонификацией различных сторон авторского мировоззрения.

“Персидские письма” открывают новый тип романного героя, который затем станет характерным для философского романа просветителей. Рождается герой-идеолог, носитель определенной философской традиции. Он не столько просто живущий, чувствующий, сколько размышляющий герой. Жизнь, подвергаемая его осмыслению, берется во всей широте своего спектра: частного, социального, философского. Поэтому активная роль героя становиться ведущей именно в риторических частях философского романа, где он прямо высказывает или защищает определенные авторские идеи. “Моралистический” пласт содержания – называя его, таким образом, имеем в виду жанровую традицию французских моралистов XVII в. и в особенности Лабрюйера, оказавшего своими “Характерами” огромное влияние на Монтескье. Нужно отметить, в частности, что именно моралистический пласт содержания “персидских писем” с его особыми способами создания художественного образа действительности, дает возможность определить этот роман как произведение классицистической прозы Просвещения. [5] Известно, что Монтескье пытался создавать моралистический жанр эссе и рассуждения в чистом виде, о чем свидетельствуют, в частности, наброски таких его незаконченных работ, как “Опыт о счастье” и “История ревности”, частично собранных в книге “Неизданные мысли”.

Почти половина общего количества писем в романе представляет жанровый образец описательно-моралистической прозы. Здесь можно встретить все ее формы, столь широко представленные в “Характерах” Лабрюйера: и сатирический портрет, и небольшую сценку, и отрывок из письма, и афористическое рассуждение, и диалог, и максиму. Описание нравов, характеров, социальная критика – вот то круг содержания, который наиболее естественно ложиться в уже готовые формы моралистического жанра. Пестрая смесь этих “малых” жанров позволила Монтескье дать критический обзор многообразных сторон французской действительности, порожденных ею типов и отношений. При этом в “Персидских письмах” портреты, оценки, рассуждения мотивируются обстоятельствами жизни, встреч и разговоров Узбека и Рика в Париже. Тем самым, писателю удалось сюжетно привязать их к произведению, ввести в романное целое. (И вновь, как и в риторическом пласте, именно герои становятся внешней связующей нитью всего романа).

1.2.1 Анализ романной части “Персидских писем”

Обратимся к более подробному анализу романной части “Персидских писем” (в нашем определении, романному пласту). Этот пласт, включающий в себя интригу в серале, притчу о троглодитах и две вставные новеллы об Аферидоне и Астарте и женах Ибрагима, составляет около трети всего объема книги (49 писем). Монтескье так строит “Персидские письма”, что ни малейший намек на события в серале, ни один аффективный акцент, происходящей там драмы не вторгается в два других жанровых пласта романа: моралистический и риторический. Казалось бы, мир частной жизни Узбека и его критическо- философской рефлексии, представленные в этих разных пластах произведения, не могут никак соприкасаться. Но вспомним еще раз, что говорил Монтескье о “таинственной и в некотором роде незаметной цепи”, их связующей. Сама авторская подсказка побуждает к выяснению идейно-художественной нагрузки романной интриги в целом произведения, характера ее соотношения с другими повествовательными пластами в нем.

В 11-м письме Узбек, предваряя притчу о троглодитах, пишет: “Существуют истины, в котором недостаточно убедить кого-либо, но которые надо дать почувствовать: именно истины морали”.[9,49] В этих словах Монтескье дает глубокое определение потребности именно в образной, художественной форме для постановки и разрешения морально этических проблем, т. е. той потребности, из которой собственно рождается философский роман как таковой. Из всех пластов “Персидских писем” только романный имеет свою завязку, развитие действия и развязку; в нем прослеживается определенное изменение и развитие характеров и отношений. Одним словом, сюжетная динамика. Таким образом, собственно романный пласт можно рассматривать как своего рода маленькую философскую повесть, иллюстрирующую определенные этические положения автора. Но именно поэтому, что этот “роман” включен в многопластовое целое “Персидских писем”, значение его, как мы увидим ниже, выходит за рамки лишь подобной иллюстрации.

Притча о троглодитах непосредственно примыкает к романному пласту, давая наглядно-дидактическое разрешение тех морально-этических проблем, которые затем драматически иллюстрируются событиями в серале. Назидание притчи проникнуто основным пафосом просветительской морали, которая утверждает рационалистический нравственный императив, настаивающий прежде всего на общественном характере природы человека. Притча о троглодитах воплощает общественно-этические идеалы автора, в их утопической, идеальной форме. Необходимо подчеркнуть особую композиционную нагрузку притчи о троглодитах, помещенная почти в самом начале книги, именно в нутрии романного пласта. Тем самым как бы утверждается ее статус своеобразной “лакмусовой бумажке” в оценке последующих коллизий в романной части.

Сераль, как вполне определенная система организации человеческих отношений, предстает романе законченным антиподом общине троглодитов. Если эта община – идеальный вариант общественного устройства, то сераль – микромодель деспотического государства, самого бесчеловечного и неразумного из всех возможных типов государственного устройства. В серале царит чудовищное извращение всех естественных законов человеческой природы и справедливости, которые составляли счастье троглодитов (отсюда такой интерес к психологии евнухов, как особенно живописному примеру подобного извращения). Добродетель жен Узбека не свободно, а потому оказывается мнимой. Не будучи результатом свободного выбора, естественной склонности, она поддерживается лишь страхом наказания и смерти. Такое подавление самых элементарных человеческих чувств и потребностей оборачивается искажением естественной природы человека, которая мстит сама за себя. (Интересно, что с этой темой, как одной из основных в романной части, непосредственно перекликается письмо 93 моралистического пласта “Персидских писем”). Бунт Роксаны против несправедливого порядка вещей утверждает истинную систему моральных ценностей: “… я оскверняла добродетель, допуская, чтобы этим именем называли мою покорность твоим причудам… я заменила твои законы законами природы”. Этот бунт представлен в романе столь же логически неизбежным и справедливым, как восстание угнетенного народа против деспотизма в “Духе законов”.

Особое значение в подготовке этого вывода имеют две вставные новеллы об Аферидоне и Астарте (письмо 67) и о женах Ибрагима (письмо 141). Первое из них, завершающее экспозицию ситуации в серале, противопоставляет насилию над естественным правом, царящему в нем, истинную добродетель, рождающуюся из свободной склонности и приносящую счастье обоим влюбленным. Вторая новелла, непосредственно предшествующая драматической развязке финала, служит своеобразным предупреждением Узбеку о горьких последствиях, которые неизбежно его ожидают.

Композиционно романный пласт выделяется очень четко: он приходится в основном на начало романа (до 27-го письма), хотя вкраплениями экспозиция романной ситуации растягивается до 67-го письма (1-й вставной новеллы). Затем он почти полностью пропадает, причем именно тогда, когда вступает в свои права риторический пласт, т. е. изложение в публицистической форме философско-правовых идей Монтескье. 141-е письмо, повествующее о женах Ибрагима и несчастии их деспода-мужа, изгнанного из собственного дома, звучит как пророчество судьбы самого Узбека. И, наконец, 14 последних писем полностью отданы развязке интриги: тем самым “романный” круг как бы замыкается.

Итак, романный пласт “Персидских писем” представляет своего рода “кольцо”, внутри которого движется социально-критическая и философско-правовая рефлексия героев, осуществляемая соответственно в формах моралистических жанров и в форме прямого философско-публицистического рассуждения. Анализ конструкции романа в целом, обнаруживает более глубокое значение интриги в серале, нежели простой иллюстрации определенных морально- этических идей. Монтескье дает ощутимым контраст между сознательным самообольщением своего героя на протяжении всего романа и неожиданно стремительным финалом, опрокидывающим все его иллюзии, которые тщательно подготовлен автором и вовсе не является неожиданным для читателя. Этот же контраст разделяет передовые, просветительские взгляды Узбека-философа и практическое поведение того же Узбека - домашнего тирана, диаметрально противоположная его собственным общим представлением. Однако романный пласт не только придает ироническую окраску и противоречивость образу Узбека, но неизбежно должен касаться и вложенных в его уста просветительских идей. Принцип отн6осительности критической иронии направлены против отживающих нравов и учреждений, оказывается заложенным в самой структуре произведения, и оборачивается в известной степени против самих просветительских идей автора. Монтескье самой конструкцией своего романа нащупывает основную слабость просветительского идеала: его умозрительность, абстрактность оторванность от практического действия

1.2.2 Сатирические портреты в романе Ш.Л. Монтескье “Персидские письма”

В “Персидских письмах” широко представлен жанр сатирического портрета, выполненного в традициях Лабрюйера, любимого писателя Монтескье. Если Ларошфуко, другой замечательный французский моралист, исследуя человека в своих “Максимах”, стремился проникнуть в импульсы человеческих страстей, в основные двигатели человеческого поведения, то Лабрюйер больше интересовался внешними проявлениями человеческой природы (поведением человека в совершенно определенной социальной среде), взаимодействием среды и человека. Поэтому столь органичен для художественного мира этого писателя жанр портрета, в котором через внешние черты личности и ее поведения проступает внутренний склад человека, его социально-характерный тип. У Лабрюйера внешнее и внутреннее выступает в нерасчленяемом единстве: внешнее – это проявление внутреннего, а внутреннее обусловлено внешним (воспитанием, средой, общественными отношениями).

Такой материалистический взгляд на природу человека, не лишенный, впрочем, в “Характерах” известной классической абстрактности, был воспринят Монтескье в “Персидских письмах”. В этом произведении даже в большей степени, чем у Лабрюйера, сатирический портрет создается не статичным описанием объекта: на помощь приходит живая сценка, часто целая картина, в которой через серию выразительных внешних проявлений: жест, слово, поступок – создается точная действующая модель определенного типа, будь то стареющая кокетка или напыщенное сановное лицо. Характерной для моралистического взгляда на человека, как известно, является тенденция к известной классификации типов людей, их отношений – тенденция к выводу некоторых общих “теорем”, касающихся биологической, психологической, социальной природы человека. Монтескье следует этой национально-французской традиции моралистического психологизма, выводя ее чаще всего в иронический, разоблачительный план. В сатирических портретах, осмеивающих ряд общечеловеческих слабостей и пороков, - таковы типы самодовольного хвастуна (письма 50,72), смешной тщеславной кокетки (письма 52,63), ученого дурака, ученого педанта и ученого шарлатана (письма 66,128,142,143), красноречивого болтуна (письмо 82) и т. д. - Монтескье ближе всего подходит к художественному методу Лабрюйера с его стремлением выявлять некоторые общие характеры и типы людей своего времени. В книге Лабрюйера сильны элементы социальной сатиры (нищета народа, пустота и развращенность двора, несправедливость распределения жизненных благ). Монтескье, следуя критическим традициям Лабрюйера, расширяет и углубляет осуждение всех сторон старого режима.

Жанровые формы, заимствованные им у Лабрюйера, в частности портрет, насыщаются сарказмом, уничтожающей иронией (см. сатирические портреты духовника и т.д. – письмо 48; капуцина, судьи - письмо 68, вельможи – письмо 71, переводчика – письмо 128 и т. д.). В этих письмах сатирический эффект чаще всего достигается приемом невольного саморазоблачения персонажей в сценке- диалоге. Характер главных действующих лиц точно соответствует философско-критической цели романа. Удивленная “наивность” персов Монтескье, трогательное незнание ими всех сторон европейского уклада, их “безобидность” как далеких чужеземцев вызывает у собеседников реакцию откровенности, лишенную обычного в таких случаях лицемерия. Монтескье довольно часто вставляет в письма персов друг к другу отрывки из чужих писем, тем самым расширяя диапазон критического осмеяния за рамки непосредственного наблюдения героев (см. письма 51,78,130, 142,143,145).

1.3 Новый этап в классицистической прозе, или эффект “отстранения” в философском романе “Персидские письма”

В “Персидских письмах” также широко представлен жанр небольшого рассуждения, чаще всего на традиционные для моралистов темы, касающиеся разнообразных свойств человеческой природы: так, например, письмо 33 – иронизирование над позицией скептиков (ср. аналогичный мотив в 3, XI гл. “Характеров” Лабрюйера); 66 письмо – осмеяние компиляров (ср. 62, 1 гл. у Лабрюйера); 40 письмо – ближе к Ларошфуко рассуждение о человеческой слепоте; 99 письмо – причуды моды (ср. 13 гл. у Лабрюйера) и т. д. Наконец, один из самых характерных вообще для просветительской литературы эпизод “Персидских писем” - посещение монастырской библиотеки (письма 133 – 137) – в котором Монтескье производит критический пересмотр всего культурного и научного наследия прошлого, целиком выдержан в отточенно-афористической манере моралистов XVII в.

Но не только сами жанровые формы, но и принцип прихотливого и подчас неожиданного чередования этих малых форм, разработанный в “Характерах” Лабрюйера, не только позволяющий избежать монотонности повествования, но и создающий особые акцентные эффекты, был использован Монтескье как один из основных композиционно-организующих принципов не только “моралистического” пласта, но и всего романа.

Однако, несмотря на близость пласта романа Монтескье к жанровой традиции моралистов XVII в., “Персидские письма” открывают новый этап в классицистической прозе – просветительский. Классицистический взгляд моралистов XVII в. преподносил учреждения, нравы, природу человека в целом, как самоочевидные, незыблемые, вечные. В эпоху Монтескье третье сословие уже выдвигает своих идеологов, развивающих резкую критику основ феодально-абсолютистской Франции. Все более углубляется происходящий еще с эпохи Возрождения процесс взаимоузнавания различных наций, различных культур, способствовавший расширению исторического видения передовых людей того времени.

Этот процесс нашел свое удивительно точное и художественное преломление в первом философском романе просветителей. Советский исследователь “Персидских писем” Н. А. Сигал [6] отмечает, что Монтескье через своих героев осуществляет постоянное сопоставление двух миров, двух цивилизаций – Запада и Востока. Ставшее привычным, рутинным “отстраняется” “наивным” глазом экзотического иностранца, особенно наглядно выявляет свою неразумность и нелепость. С другой стороны, по мере пребывания во Франции персы начинают все более критически относиться к убеждениям. Правам, религиозным предрассудкам своей далекой родины. Таким образом, в процессе взаимоориентации двух миров, двух цивилизаций обнаруживается относительность их обоих и вообще всякого претендующего на абсолютную незыблемость начала. Принцип относительности становится тем первым шагом в освоении исторического мышления, который сумел сделать Монтескье еще в начале XVIII в.

Этот принцип, выразившийся в романе через прием «отстранения», придает всему моралистическому пласту “Персидских писем”, который целиком построен на этом приеме, принципиально новое по сравнению с произведениями моралистов XVII в. художественно-идеологическое звучание. Какими же особыми идейно-содержательными потребностями был вызван к жизни этот прием именно в философском романе просветителей? Одну из своих основных задач просветители, как известно, видели в разоблачении существующей феодально- абсолютистской действительности как бесчеловечной, неразумной, нелепой.

Однако часто в представлениях современников как существующая система, так и порожденные ею отношения и нравы становились в силу их обязательного и привычного характера чем-то единственно возможным, разумным. Просветители и пытались разрушить эту “оценивающую” апатию своих современников. Первый этап просветительской мысли – разрушительный: расшатать старые устои, прочные стереотипы восприятия. Прием отстранения и разрешал во многом эту задачу. Как писал В. Б. Шкловский: “Для нового познания связи вещей иногда действительно надо разрушить сцепление, которое существовало прежде. Введение нового способа видения при помощи героя, который, недоумевая, рассказывает про обычное, не удивляется ему как нелепому, появляется тогда, когда писатель хочет разрушить связность ставшего для него чуждым мировоззрения”. [7,451]

Прием “отстранения” проводится в философском романе через особый тип героя, будь то экзотический иностранец у Монтескье или “естественный” человек у Вольтера и Руссо. Такой характер героя был вызван необходимостью дать мотивировку его необычного взгляда на вещи. Под предлогом наивного невежества героя разрушался гипноз привычного, осуществлялась профанация всего освященного косностью обычая и официальной догмой. Однако особая “внешность” героя скрывала за собой философа, носителя авторских просветительских взглядов. Такой тип героя в романе Монтескье получает выгодную возможность наблюдать эту систему снаружи, беспристрастно (как экзотический иностранец) и осуществлять суд над ней с просветительских позиций (как своеобразный метр-эталон естественного разума). Монтескье первым разработал все основные формально-художественные способы реализации данного приема, которые впоследствии были использованы французскими просветителями. Так, вещь самая привычная, давно уже воспринимаемая почти автоматически, описывается как увиденная в первый раз. Тем самым с нее как бы совлекается покров социально-условных, привнесенных значений, и она предстает в своем собственном, демистифицированном виде. Для примера можно указать на описание «комедии» в 28 письме. Впервые присутствующий на спектакле один из персов Рика не может различить собственно представления пьесы от той тщеславно-лицемерной игры, которую он наблюдает в зрительном зале. Более того, именно зрительный зал, партер и ложи кажутся ему основной аренной аффектацией, исключительно рассчитано на внешнее впечатление, предстают как “плохие” актеры пустой светской комедии. Вот так “наивно” меняя местами “театр” и “зрителей” и перенося на последних весь комплекс отрицательных представлений о “театральности”, автор при помощи такой смеховой путаницы добивается нужной ему разоблачительной цели.

Прием прямого описания, а не называния вещи приобретает особенно ядовитый смысл, когда касается обрядов и догматов религии. Так, таинства евхаристии и божественное триединство представляют в “наивным” восприятии персов в их прямом, буквальном значении, разоблачая тем самым всю свою “сакральную” нелепость: “Этот волшебник зовется папой. Он убеждает короля в том, что три не что иное, как единица, что хлеб, который едят, не хлеб, и что вино, которое пьют, не видно, и в тысяче тому подобных вещей” [8,76]. Четки для персов Монтескье просто “деревянные зернышки”, а нарамник, часть церковного облачения, описывается как “два куска сукна, пришитые к двум лентам” (29 письмо) и т. д.

Чаще всего эффект “Отстранения” достигается особым тоном повествования от своего предмета. Так, в описании таких высоких фигур, как папа римский или французский король, вместо ожидаемого почтительно-пиетического или восторженно-панегирического тона снижение его до удивленно-иронического (письма 24,37 о короле) или даже уничтожительно-бранного (“Папа – глава христиан. Это старый идол, которому кадят по привычке”) производит особенно сильный сатирический эффект. Такое вольное обращение с самыми различными лицами, не считающееся с их официально закрепленной репутацией, а оценивающее их с позиций просветительского разума, свойственно всему с позиций просветительского разума, свойственно всему моралистическому пласту книги. “Отстраненным” глазом экзотического перса, а по существу героя-философа, здесь производится проверка на “разумность”, “истинность” всей феодально-абсолютиской системы, из которой она выходит осмеянной и побежденной.

Интересно отметить, что прием отстранения является основным именно в моралистическом пласте романа, где даны два обязательных для осуществления этого приема элемента: подвергаемая осмеянию и разоблачению реальность и вторгшееся в нее “особое” сознание. Ни в романном, ни в риторическом пластах этого не происходит.

Глава 2. Социальная критика в романе «Персидские письма»: переводческий аспект

2.1 Критика королевской власти в романе и ее переводы на русский язык

В ходе данной работы мы рассмотрели критику королевской власти в оригинале произведения “Персидские письма” и ее переводы на русский язык. Рассмотрены были следующие примеры:

Lettre VIII

«Mais, quand je vis que ma sincérité m'avait fait des ennemis; que je m'étais attiré la jalousie des ministres, sans avoir la faveur du Prince; que, dans une cour corrompue, je ne me soutenais plus que par une faible vertu, je résolus de la quitter».

«Но когда я убедился, что моя искренность создала мне врагов; что я навлек на себя зависть министров, не приобретя благосклонности государя; что при этом развращенном дворе я держусь только слабой своей добродетелью, - я решил его покинуть».

Lettre XXIV

«Le roi de France est le plus puissant prince de l'Europe… On lui a vu entreprendre ou soutenir de grandes guerres, n'ayant d'autres fonds que des titres d'honneur à vendre, et, par un prodige de l'orgueil humain, ses troupes se trouvaient payées, ses places munies, et ses flottes équipées…Ce que je te dis de ce prince ne doit pas t'étonner: il y a un autre magicien plus fort que lui, qui n'est pas moins maître de son esprit qu'il l'est lui-même de celui des autres. Ce magicien s'appelle le pape … Il y a deux ans qu'il lui envoya un grand écrit, qu'il appela Constitution , et voulut obliger, sous de grandes peines, ce prince et ses sujets de croire tout ce qui y était contenu. Il réussit à l'égard du prince, qui se soumit aussitôt et donna l'exemple à ses sujets».

«Французский король - самый могущественный монарх в Европе... Он затевал большие войны или принимал в них участие, не имея других источников дохода, кроме продажи титулов, и благодаря чуду человеческой гордыни его войска всегда были оплачены, крепости укреплены и флот оснащен.… То, что я говорю тебе об этом государе, не должно тебя удивлять: есть и другой волшебник, еще сильнее его, который повелевает умом этого государя даже больше, чем последний властвует над умом других людей. Этот волшебник зовется папой.… Два года тому назад он прислал королю большое послание, которое назвал Конституцией{236}, и хотел, под угрозой великих кар, принудить этого государя и его подданных поверить всему, что содержалось в том послании. В отношении государя это удалось, - он тотчас же подчинился и подал пример своим подданным…».

Lettre XXIX

«Le pape est le chef des chrétiens. C'est une vieille idole qu'on encense par habitude. Il était autrefois redoutable aux princes même: car il les déposait aussi facilement que nos magnifiques sultans déposent les rois d'Irimette et de Géorgie…».

«Папа - глава христиан. Это старый идол, которому кадят по привычке.

Когда-то его боялись даже государи, потому что он смещал их с такой же легкостью, с какой наши великолепные султаны смещают царей Имеретии и Грузии…»

Lettre XXXVII

«Le roi de France est vieux. Nous n'avons point d'exemple dans nos histoires d'un monarque qui ait si longtemps régné. On dit qu'il possède à un très haut degré le talent de se faire obéir: il gouverne avec le même génie sa famille, sa cour, son Etat. On lui a souvent entendu dire que, de tous les gouvernements du monde, celui des Turcs, ou celui de notre auguste sultan, lui plairait le mieux, tant il fait cas de la politique orientale».

«Король Франции стар. У нас в истории не найдется примера столь долгого царствования. Как слышно, этот монарх в очень высокой степени обладает талантом властвовать: с одинаковой ловкостью управляет он своею семьей, двором, государством. Не раз он говорил, что из всех правительств на свете ему больше всего по нраву турецкое и нашего августейшего султана: так высоко ценит он восточную политику».

«… il aime les trophées et les victoires, mais il craint autant de voir un bon général à la tête de ses troupes, qu'il aurait sujet de le craindre à la tête d'une année ennemie…».

«… он любит трофеи и победы, однако так же боится поставить хорошего

генерала во главе своих войск, как боялся бы его во главе неприятельской армии…».

Lettre LVII

«Les médecins et quelques-uns de ces dervis qu'on appelle confesseurs sont toujours ici ou trop estimés ou trop méprisés; cependant on dit que les héritiers s'accommodent mieux des médecins que des confesseurs».

«К врачам и некоторым дервишам, именуемым духовниками, здесь всегда относятся либо с излишним уважением, либо с излишним презрением; говорят, однако, что наследники лучше ладят с врачами, чем с духовниками.»

Lettre LXXIV

«Je vous ai promis de vous produire dans les bonnes maisons de Paris: je vous mène à présent chez un grand seigneur qui est un des hommes du royaume qui représente le mieux».

«Я обещал ввести вас в хорошие парижские дома; сегодня я поведу вас к вельможе из числа тех, которые лучше всего представляют наше королевство».

«… Mais, lorsqu'il fallait soutenir la majesté du prince dans les cérémonies publiques lorsqu'il fallait faire respecter la nation aux étrangers lorsque, enfin, dans les occasions périlleuses, il fallait animer les soldats, nous remontions cent fois plus haut que nous n'étions descendus…».

«…Но когда надо было поддерживать величие государя во время торжественных церемоний, когда приходилось внушать иностранцам уважение к нашей нации, когда, наконец, в опасных обстоятельствах приходилось воодушевлять солдат, мы умели подниматься на высоту, в сотни раз большую той, с какой мы спускались….»

Lettre LXXVI

«Le prince veut-il que je sois son sujet, quand je ne retire point les avantages de la sujétion? Mes concitoyens peuvent-ils demander ce partage inique de leur utilité et de mon désespoir?».

«Неужели государь хочет, чтобы я оставался его подданным, когда я не

получаю никакой выгоды от этого подданства? Разве мои сограждане могут требовать такого несправедливого раздела, когда им будет доставаться выгода, а мне - отчаяние?».

«…Je suis obligé de suivre les lois, quand je vis sous les lois. Mais, quand je n'y vis plus, peuvent-elles me lier encore?».

«…Я обязан повиноваться законам, покуда живу под их охраной. Но разве могут они меня связывать, когда я этой охраной больше не пользуюсь?»

Lettre LXXVIII

«…par exemple, un capitaine ne bat jamais son soldat sans lui en demander la permission, et l'Inquisition ne fait jamais brûler un Juif sans lui faire ses excuses».

«…офицер, например, никогда не поколотит солдата, не спросив у него на то разрешения, а инквизиция никогда не сожжет еврея, предварительно перед ним не извинившись».

Lettre LXXX

«Depuis que je suis en Europe, mon cher Rhédi, j'ai vu bien des gouvernements: ce n'est pas comme en Asie, où les règles de la politique se trouvent partout les mêmes».

«С тех пор как я в Европе, дорогой Реди, я перевидел много разных видов правления. Здесь не то, что в Азии, где государственный уклад повсюду один и тот же».

«J'ai souvent recherché quel était le gouvernement le plus conforme à la raison. Il m'a semblé que le plus parfait est celui qui va à son but à moins de frais; de sorte que celui qui conduit les hommes de la manière qui convient le plus à leur penchant et à leur inclination, est le plus parfait».

«Я часто размышлял над тем, какое правление наиболее разумно. Мне кажется, что наиболее совершенно то, которое достигает своих целей с наименьшими издержками; так что государственное устройство, при котором людьми управляют в наибольшем соответствии с их нравами и склонностями, и есть самое совершенное».

«D'ailleurs je ne vois pas que la police, la justice et l'équité soient mieux observées en Turquie, en Perse, chez le Mogol, que dans les républiques de Hollande, de Venise, et dans l'Angleterre même; je ne vois pas qu'on y commette moins de crimes, et que les hommes, intimidés par la grandeur des châtiments, y soient plus soumis aux lois».

«Кроме того, я не замечаю, чтобы полиция, правосудие и справедливость более уважались в Турции, в Персии, в стране Великого Могола, чем в Голландской или Венецианской республиках и даже в самой Англии. Я не замечаю, чтобы на Востоке совершалось меньше преступлений и чтобы там люди из-за страха перед наказанием больше подчинялись законам».

«Je remarque, au contraire, une source d'injustice et de vexations au milieu de ces mêmes Etats.

Je trouve même le prince, qui est la loi même, moins maître que partout ailleurs».

«Зато я вижу, что в этих государствах источник несправедливостей и притеснений - само государство. Я нахожу даже, что там монархи - это воплощение закона – меньше являются господами своей страны, чем во всех других местах».

«…quand une fois l'autorité violente est méprisée, il n'en reste plus assez à personne pour la faire revenir;».

«… когда насильственная верховная власть бывает сметена, ни у кого уж не оказывается достаточно авторитета, чтобы восстановить ее;».

«…il ne se forme point de petite révolte, et qu'il n'y a jamais d'intervalle entre le murmure et la sédition;».

«…в таких государствах никогда не бывает мелких бунтов, а ропот недовольства сразу переходит в восстание;».

«… le moindre accident produit une grande révolution, souvent aussi imprévue de ceux qui la font, que de ceux qui la souffrent».

«…малейший случай вызывает великий переворот, часто совершенно неожиданный как для тех, кто производит его, так и для тех, кто является его жертвами».

Lettre LXXXI

«Il est également le fondateur et le destructeur des empires; dans tous les temps, il a donné sur la terre des marques de sa puissance; dans tous les âges, il a été le fléau des nations».

«Он в равной мере и основатель и разрушитель империй; во все времена являл он миру свое могущество, во все эпохи был он бичом народов».

Lettre LXXXIV

«J'aimerais autant avoir fait cet établissement, si j'étais prince, que d'avoir gagné trois batailles: on y trouve partout la main d'un grand monarque».

«Будь я государем, мне было бы приятнее основать такое учреждение, чем выиграть целых три сражения. Там везде чувствуется рука великого монарха».

2.2 Изображение обычаев и нравов в романе: переводческий аспект

В ходе данной работы мы также рассмотрели изображение обычаев и нравов в оригинале произведения “Персидские письма” и его переводы на русский язык. Рассмотрены были следующие примеры:

Lettre XI

«Ils avaient un roi d'une origine étrangère, qui, voulant corriger la méchanceté de leur naturel, les traitait sévèrement. Mais ils conjurèrent contre lui, le tuèrent et exterminèrent toute la famille royale».

«У них был царь, чужестранец по происхождению, который, желая исправить их злобную природу, обращался с ними сурово; они составили против него заговор, убили его и истребили всю царскую семью».

«Le coup étant fait, ils s'assemblèrent pour choisir un gouvernement, et, après bien des dissensions, ils créèrent des magistrats. Mais, à peine les eurent-ils élus, qu'ils leur devinrent insupportables, et ils les massacrèrent encore».

«Затем они собрались, чтобы выбрать правительство, и после долгих разногласий избрали себе начальников. Но едва только должностные лица были избраны, как стали ненавистными троглодитам и тоже были ими перебиты».

Lettre XXIX

«Les évêques sont des gens de loi qui lui sont subordonnés, et ont, sous son autorité, deux fonctions bien différentes…».

«Епископы - это законники, подчиненные папе и выполняющие под его началом две весьма различные обязанности…».

Lettre XXXVII

«… Sa garde est aussi forte que celle du prince devant qui les trônes se renversent ses armées sont aussi nombreuses, ses ressources aussi grandes, et ses finances aussi inépuisables…».

«… Его гвардия почти так же сильна, как гвардия государя, перед которым падают ниц все троны; его войска столь же многочисленны, его возможности так же велики, а казна столь же неисчерпаема…».

Lettre XL

«Dès qu'un grand est mort, on s'assemble dans une mosquée, et l'on fait son oraison funèbre, qui est un discours à sa louange, avec lequel on serait bien embarrassé de décider au juste du mérite du défunt».

«Когда умирает какой-нибудь вельможа, люди собираются в мечети и над ним произносят надгробное слово, являющееся похвальной речью в его честь, речью, из которой трудно вывести правильное заключение о заслугах усопшего».

Lettre XLIV

«J'ai lu, dans une relation, qu'un vaisseau français ayant relâché à la côte de Guinée, quelques hommes de l'équipage voulurent aller à terre acheter quelques moutons. On les mena au roi, qui rendait la justice à ses sujets sous un arbre…».

«Я прочитал в одном донесении, что французский корабль пристал к берегам Гвинеи и несколько человек из экипажа сошло на сушу, чтобы купить баранов. Их повели к королю, который, сидя под деревом, чинил суд над своими подданными…».

«Quand le khan de Tartarie a dîné, un héraut crie que tous les princes de la terre peuvent aller dîner, si bon leur semble, et ce barbare, qui ne mange que du lait, qui n'a pas de maison, qui ne vit que de brigandage, regarde tous les rois du monde comme ses esclaves et les insulte régulièrement deux fois par jour».

«Когда татарский хан кончает обед, глашатай объявляет, что теперь все

государи мира могут, если им угодно, садиться за стол, и этот варвар, питающийся одним только молоком, промышляющий разбоем и не имеющий даже лачуги, считает всех земных королей своими рабами и намеренно оскорбляет их по два раза в день».

Lettre LI

«Son empire est plus grand que le nôtre: car on compte mille lieues depuis Moscou jusqu'à la dernière place de ses Etats du côté de la Chine. Il est le maître absolu de la vie et des biens de ses sujets, qui sont tous esclaves, à la réserve de quatre familles. Le lieutenant des prophètes, le roi des rois, qui a le ciel pour marchepied, ne fait pas un exercice plus redoutable de sa puissance».

«Его государство больше нашего, ибо от Москвы до последней его крепости, расположенной в стороне Китая, насчитывают тысячу миль. Он полный властелин над жизнью и имуществом своих подданных, которые все рабы за исключением четырех семейств. Наместник пророков, царь царей, кому небо служит балдахином, а земля - подножием, не так страшен в проявлениях своей власти».

«A voir le climat affreux de la Moscovie, on ne croirait jamais que ce fût une peine d'en être exilé; cependant, dès qu'un grand est disgracié, on le relègue en Sibérie».

«Принимая во внимание ужасный климат Московии, трудно поверить, что изгнание из нее может служить карою, и, однако, когда какой-нибудь вельможа попадает в опалу, его ссылают в Сибирь».

«Comme la loi de notre prophète nous défend de boire du vin, celle du prince le défend aux Moscovites. Les Moscovites ne peuvent point sortir de l'empire, fût-ce pour voyager. Ainsi, séparés des autres nations par les lois du pays, ils ont conservé leurs anciennes coutumes avec d'autant plus d'attachement qu'ils ne croyaient pas qu'il fût possible d'en avoir d'autres. Mais le prince qui règne à présent a voulu tout changer: il a eu de grands démêlés avec eux au sujet de leur barbe; le clergé et les moines n'ont pas moins combattu en faveur de leur ignorance. Il s'attache à faire fleurir les arts, et ne néglige rien pour porter dans l'Europe et l'Asie la gloire de sa nation, oubliée jusques ici et presque uniquement connue d'elle-même. Inquiet et sans cesse agité, il erre dans ses vastes Etats, laissant partout des marques de sa sévérité naturelle. Il les quitte, comme s'ils ne pouvaient le contenir, et va chercher dans l'Europe d'autres provinces et de nouveaux royaumes».

«Подобно тому как наш пророк запрещает нам пить вино, так царь запрещает его московитам. Московитам запрещено выезжать из своего государства, хотя бы даже для путешествия. Таким образом, будучи отделены от других народов законами своей страны, они сохранили древние обычаи и привержены к ним тем сильнее, что и не предполагают, что могут быть другие. Но царствующий ныне государь решил все переменить. У него вышла большая распря с ними по поводу бород, а духовенство и монахи немало боролись, отстаивая свое невежество. Он стремится к тому, чтобы процветали искусства, и ничем не пренебрегает, чтобы прославить в Европе и Азии свой народ, до сих пор всеми забытый и известный только у себя на родине. Беспокойный и стремительный, этот монарх разъезжает по своим обширным владениям, всюду проявляя свою природную суровость.

Он покидает родную страну, словно она тесна для него, и отправляется в Европу искать новых областей и новых царств».

Lettre LVI

«Le jeu est très en usage en Europe: c'est un état que d'être joueur; ce seul titre tient lieu de naissance, de bien, de probité: il met tout homme qui le porte au rang des honnêtes gens, sans examen, quoiqu'il n'y ait personne qui ne sache qu'en jugeant ainsi, il s'est trompé très souvent; mais on est convenu d'être incorrigible».

«Игра в большом ходу в Европе: быть игроком - это своего рода общественное положение. Звание это заменяет благородство происхождения, состояние, честность; всякого, кто его носит, оно возводит в ранг порядочного человека без предварительного испытания, хотя всякий знает, что не раз ошибался, судя таким образом; но все как будто решили быть неисправимыми».

Заключение

В ходе данной работы мы изучили особенности философского романа Шарля Луи Монтескье «Персидские письма». Первую главу данной работы мы посвятили изучению композиционных и жанровых особенностей романа.

Во вторую главе мы рассмотрели примеры критики королевской власти, изображение нравов и обычаев различных стран, а также их переводы на русский язык .

Подведем итоги рассмотрения структуры “Персидских писем”. Основной вывод заключается в соответствии найденной структурой идеологическому содержанию, вложенному в нее. Различные пласты содержания потребовали для себя адекватной жанровой формы: социально-критической часть была выполнена в жанрах моралистической прозы; философско-правовые взгляды облеклись в жанр прямого риторического рассуждения; морально-этические проблемы нашли свою образную иллюстрацию в небольшой экзотической философской повести.

“Персидские письма” - первый философский роман просветителей. Это еще только рождающийся, начинающий складывающий жанровый организм. Поэтому этот роман особенно интересен для анализа: в нем явственно выявляются “корни” философского романа, его жанровые предки: философская риторика, моралистические жанры XVII в., сказка, в которой за самим движением сюжета и динамикой отношений между персонажами стоит определенное моральное назидание. В романе Монтескье все эти жанровые формы: философская риторика, малые моралистические жанры, восточная сказка – выступают в своем почти «чистом» жанровом виде, нерастворенные в едином сюжетном повествование, как, скажем, позднее это будет у Вольтера.

И тем не менее Монтескье удалось создать из своего романа своеобразное целое: в нем все три отмеченных выше пласта, “коррегируя” друг друга, ориентированны на единое философское задание. Оно и стало скрепляющим цементом в романе. Носителем этого задания выступает качественно новый для литературы того времени персонаж – философский герой. У него своя структура, обусловленная логикой жанра, в котором он рождается. В структуре образа философского героя выявляется два плана: план мотивировки и план сущности. Внеположность героев существующей системе дает естественную мотивировку его особого взгляда на действительность, позволяет создать “отстраненный”, остро критический его образ. С другой стороны, это взгляд всегда четко задан философской, мировоззренческой тенденцией самого автора. Поэтому собственное ядро образа – его сущность – представляет собой рационалистическую конструкцию авторской идеи-тенденции. Герои философских романов XVIII в., под своей экзотической, нравственной оболочкой скрывали чаще всего образ философа-просветителя.

Наконец, самой структурой “Персидских писем”, всеми ее элементами: характером героя, использованием приема “отстранения”, соотнесеностей всех трех его пластов, композиционным построениям осуществляется основной принцип историко-философского видения Монтескье – принцип относительности.

Роман Монтескье внутренне диалогичен: через Фому письма герои находятся в постоянном диалоге друг с другом, часто вводятся новые голоса в форме письма в письме. Через такой прямой обмен мнениями происходит диалог различных мировоззрений, ориентация просветительской философии в кругу других идеологических систем эпохи.

Философский роман Монтескье пролагал пути развитию этого жанра в прозе просветителей. Использование художественной формы романа, для критики существующих учреждений и пропаганды просветительских идей имела большое будущее, для просветительской литературы.

Библиография

1. Roger Laufer. La reussite Romanesque et la signification des “Lettres persanes” de Montesquieu. RHLF, avril - juin 1961: R. Mercier, Le roman dansles “Lettres persanes”.

2. Ш.Л. Монтескье, “Персидские письма”, М., ГИХЛ, 1956., с. 367 – 368.

3. Г. Лансон., История французской литературы XVIII века СПб, 1899, с.55.

4. В. Г. Белинский, полн. Собр. Соч., т. 10, М., 1956, с. 318.

5. Д. Д. Обломиевский, Французский классицизм, М., 1968, гл. VI.

6. Н. А. Сигал, “Персидские письма” Монтескье как памятник просветительской философской мысли, - “Уч. Зап. ЛГУ, серия филол. Наук”, вып. 28, 1956 г.

7. В. Б. Шкловский. Художественная проза. Размышления и разборы. М., 1959, с. 451.

8. Монтескье, “Персидские письма”, М., ГИХЛ, 1956., с.76.

9. Монтескье, “Персидские письма”, М., ГИХЛ, 1956., с.49.

10. А.Бондарев. У истоков полифонического романа.

11. Тынянов Ю.Н. Литературный факт // Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 257-258.

12. Кузнецов В. Н., Мееровский Б.В., Грязнов А. Ф. Западно-европейская философия 18 века Москва: "Высшая школа", 1986.

13. Длугач Т.Б. Философия французского Просвещения XVIII в. // История философии: Запад – Россия – Восток. Кн. 2. М., 1996.

14. Тураев С.В. Спорные вопросы литературы Просвещения // Проблемы Просвещения в мировой литературе. М., 1970.

15. Андреев Л.Г. Козлова Н.П. История французской литературы, М.,1987.

16. Артамонов С. Д. История зарубежной литературы XVIII в. М., 1978.

17. Пуришев Б.И., Божор Ю.И Хрестоматия по зарубежной литературе, М., 1973.

18. Штейн А.Л., Чернеем М.Н. История французской литературы, М., 1988

19. Семенова С. Г. Философский роман Монтескье М., 1972

20. Артамонов С. Д. Персидские письма Монтескье. М., 1956.

21. Анисимова И.И., Макульский С.С. История французской литературы, М., 1986.

22. Волгин В. Развитие общественной мысли во Франции XVIII в. М.,1958.

23. Азаркин Н.М. Монтескье. М., 1988.

24. Баскин М.П. Монтескье. М., 1965.

25. Нарский И.С. Западноевропейская философия XVIII века. М., 1973.